Кира Найтли как символ национальной идентичности

Давным-давно, в те времена, когда еще можно было курить в кафе, мы с моим другом Писателем- Андреем, имели обыкновение встречаться там.
Как бы на предмет бесед о высоком и скучном для других, нормальных людей. В частности, о судьбах Литературы, которой, ясное дело, приходит полный звездец, потому что мы с ним, вместо того, чтоб писать, просиживаем жопы в каких-то кафе.

Было в наших с ним встречах и разговорах нечто действительно такое. Настоящее. Наивное. Задушевное, милое, милое.
«Слушай, почитал тут Акутагаву, так Федор наш Михайлович, оказывается, рубаха-парень, беззаботный душка и балагур»
«А этот, которого ты посоветовал… Как его, Барт? Так вот, все твои философы, начиная от постмодерна и заканчивая трансгуманизмом, я даже и не знаю, как сказать. Вот в детстве у нас была коза, звали Дашкой. Большую часть козлиной своей жизни она проводила в загоне. Что-то там жевала, отрыгивала. Потом снова жевала извергнутое, и опять… Да-да. Очень похоже на мыслительные процессы этих всех ребят.
Только Дашка по итогу давала не симулякров дискурса, а очень вкусное и полезное молоко.»
«Что говоришь, Пелевин? Не смеши. По сути - это просто такая очень длинная надпись на заборе: «на заборе не писать!»
Который том подряд, одно и тоже, все думает, печется бедолага о том, как бы позатейливей убедить всех, что думать нельзя. И, что никого, ни в чем не следует убеждать»

За такими разговорами мы выпивали чайник другой чаю, выкуривали по полпачки сигарет и отправлялись куда-нибудь на дно жизни, в самые грязные и отбитые кабаки и притоны.
Зачем, а бог его весть?
Мотивы Андрея, в силу привычки не лезть к людям в душу, были известны мне в основном из милицейских протоколов: «устроил драку в кафе «золотая бочка» сломал два стола и надкусил ухо охраннику, предварительно отказавшись оплачивать счет в престижном ресторане Тройка, в поисках национальной идентичности и сборе жизненного материала для писательской деятельности».
Со мной все было еще проще, терминальная стадия синдрома Мартина Идена требовала беспамятства и барагоза.

Так вот, однажды, уже почти допив чай, мы разговорились об киноискусстве.
- А официантка-то наша, глянь. Вылитая Кира-Найтли. - сказал Андрей.
- Имена людей от которых ты передаешь мне приветы ничего для меня не значат. Проще говоря, кто это такая? - говорю я.
- Да как же, - удивился Андрей. - Она же вот снималась в этом, как его. Ну или в другом как его. Оскара ей еще дали.
- Я бы, - говорю, - таким кирам Оскара не дал. Не красавица, да и харизмы ноль. Ну что, счет и пошли? Кстати, о счетах. Друг мой, у меня есть к тебе претензия: ты совсем ошалел от своей сраной москвы и прочего стремления к европейскому образу жизни. Чаевые в десять процентов - это издевательство и испанский стыд. Нет, не перебивай, а слушай меня сюда: мы просидели три часа и насидели дай бог на тысячу. Получается, человек старался, улыбался и прыгал вокруг нас за сто рублей? У официанток зарплата - слезки. Единственный способ заработать - обсчитать клиента, либо получить чаевые. Нет, даже и не пытайся начинать, мол, это их работа, не нравится - пусть уходят.
Давай попробуем испытать нечто похожее на человеческое понимание и сочувствие: мы находимся в родном сто первом километре. Даже естественный женский социальный лифт здесь идет с двумя, а то и тремя пересадками, но редко доходит куда-то свыше первых этажей. Если в твоих москвах можно насосать на шикарную жизнь, тут удастся насосать только зыбкую возможность ежедневно зарабатывать сносное существование.
Хватит ржать, да, я не только социал-анархист, но и яростный феминист: а кто же доверит заниматься бабам борьбой за женские права, что они там, курицы, наборят?!
Но речь, опять же, не о том. Мы с тобой - богема херова. Ты - летописец удельного князька, я - джентльмен интересных судеб. Наши, скажем честно, сомнительно трудовые доходы сегодня, так же, как и всегда, превратятся в грязные брызги поросячьих понтов, травмы, адское похмелье или, если ночь действительно удастся, какую-нибудь гонорею. А официантка, не знаю, пойдет и отложит себе на институт. Купит ребенку памперс. Таблетку больной маме. Ты же, несмотря на свое писательское образование, внятный пацан. Должен понимать, что я пытаюсь тебе сказать?

- Понимаю, - говорит писатель-Андрей, доставая из карманов вороха мятых купюр, и укладывая их в счет. - Как можно не понять.
Ты говоришь о национальной идентичности. Русский человек, это тот, кому жалко всех и вся: людей, официанток, женщин. Даже - чужих Оскаров кире найтли он пожалеет и зажилит, только своих денег - ему ничуточки не жаль.

Сегодня в СМИ