Ремзона Голливуда

Рабочий мой день начинается около семи утра: я выгоняю из голливуда всяких амбер-херд. Потому что, у нас в голливуде – реальная фабрика грез. И основная ее задача- художественный сбыт мечт. А как вы, гражданочка, поступили с Джонни Деппом? Обобрали, затравили? Сбычились, стало быть, ваши мечты, вот и ступайте отседа. Это я-то плешивый старый козел?! Меня, засудить?! Знаете что, а не пойти ли вам в звягинцева. Что слышала: подите, говорю, на бондарчук.
А потом кто-нибудь обязательно начинает орать, - Худяков, опять спишь на планерке?
Хорошая, интересная у меня работа, но вот как разбудят – хоть на пенсию уходи.
- Да, - говорю я, - сплю. Я вообще сегодня планировал хорошенько поработать. Например – доделать и выпустить мерседес -спринтер. Допустим – доломать и вывезти на чермет газель. Изнемогать от напряжения, падать от напряжения и даже, быть может, вставить себе золотые зубы – вот то, что планировал я.
А планировать планирование я, извините, не планировал.
Ну и, конечно, тут же - выговор, увольнение, расстрел. Я ведь не какой-то там простецкий беззаботный слесарь, а ответственный руководитель. Почти врио заместителя старшего смены. Командовать мне еще никем нельзя, но можно крутить гайки самому и получать втыки– за всех.

Сразу после расстрела я ухожу в альковы ремзоны. К мужикам.
Мужики переодеваются в рабочее и грязное, обсуждают, как они вчера - ух. Как теперь сегодня – ой. Но вечером-то, вечером. Ох.
Затем наступает время технического винтажа, легких увечий и анафемы всем идиотам- автоконструкторам.
Ближе к вечеру прибегает начальник ремзоны – Степаныч. С виду – обычный такой служака; отец царю, из прапоров, с почетом, без ревизии и полевого суда, выгнанных в запас. Некафкианский будто бы архетипаж. Не зная его – так никогда не скажешь, что весь он, суть, роковая тайна и сплошная загадка. Потому что, во-первых, его отца зовут Виталий.
И во-вторых – мало кто может разгадать, как хороший, в общем-то, мужик, может быть таким несносным мудаком.
- Я, - (в переводе на литературный язык) говорит он, - пребываю в некоторой ажитации. Мне, - говорит он, - явно тревожны судьбы мира, где ремонтом транспорта заняты опытные мастера ошибок трудных, с прочими инвалидами умственного труда. Когда отсюда уедет хоть что-нибудь?
Позабыв язык любви и сартра, я мысленно перехожу на жесткий сопромат. Мужики – побойчее, цитируют маяковского: мол, просили?! Нате! Уезжают все, первым же поездом. Хватит горбатиться за копейки и слушать разное! Прочь, скорее – в москву :там всегда рады всем, всех ждут и только и думают, - как бы кому отсыпать немыслимых деньжищ.

Кстати, а черт их знает – могут и уехать: вон, был у нас Леха, наслушавшись упреков дома и на работе – свалил. Правда, не в москву: через армейского кореша устроился механиком на нефтеплатформу. Теперь три месяца болтается в каспии, а потом – чешет в норильск, на другую вахту. Получает, по местным меркам, много. Тратить – некогда и негде. Все в дом. Там не нарадуются: вот, отличный муж. Прекрасный отец.
А когда вы его видели, поинтересуешься, последний раз? Не, ну – примерно? Плюс- минус месяц, год? Полтора? Вот летит время: неужто два?

Так или иначе, ближе к вечеру, что-нибудь чинится и уезжает.
Есть в этом какая-то неисповедимость путей Господа; робкая вера в уместность чуда. И, предчувствие того, что мужики мои, на самом деле, лютые молодцы.

А ближе к ночи , когда доберешься домой или уляжешься дежурить, на кастинг приходит Джейн Биркин образца 1965 года. Юная, неловкая. Робеет, чуть ли не заикается. Жмется в тени по углам
- Это, - сочувствую ей, - ничего. Не переживайте: я ведь тоже когда-то был смущен, растерян и зажат; деревянный по пояс с обеих сторон - не мог ни петь, ни танцевать.
Но потом я начал бухать , и – о, чудо! в общем, неважно – никого не бойтесь. Я – рядом, значит – все у вас получится.
Ведь когда я рядом - все получается всегда, и можно больше не бояться ничего, кроме меня.

Сегодня в СМИ